Ал. Платонова - Над Днепровским курганами[повесть из жизни Киевской Руси]

— Не уйдешь, никуда не уйдешь… Спишь, красавица? Светлана!

Ответа не было. Кудесник отодвинул засов, вошел в светелку и невольно ахнул: светелка была пуста, а раскрытое окно ясно указывало, куда делась узница.

«Утопилась в Днепре!» — мелькнуло в голове старика. Но он тотчас вспомнил, что слышал недавнокакой–то шум на берегу. Что же это было такое? Он терялся в догадках, и раздражение, овладевшее им, готово было перейти в бешенство.

Князь блестяще закончил поход на ятвягов. Вернулся он в Киев со славными воеводами: с Путятой новгородским, с дядей Добрыней, с Судиславом, в боях закаленным, вернулся со всей своей ратью и славно отпраздновал свои победы. Несколько дней подряд шли пиры в княжеской гридне, и чуть не все киевляне перебывали на дворе княжего терема: для всех пенилась брага, для всех лилось вино греческое.

Ходила по столу круговая чаша, пели храбрые воины в честь любимого князя, пели славу храбрым, и тем, что вернулись с поля брани, и тем, что сложили свои кости за Русскую землю.

Вот и сегодня только что кончилась пирушка. Разошлись, наконец, витязи, и князь вздохнул свободнее.

Высокий, широкоплечий, полный сил и здоровья, он чувствовал себя странно утомленным… Сердце его ныло, в голове была тяжесть.

— Что же, что это такое?

Не снимая расшитого золотом княжеского кафтана, ходил он взад и вперед по своей гридне, останавливаясь иногда перед окном, из которого открывался великолепный вид на Днепровские холмы. На одном из этих холмов стоял идол Перуна. Идол был громадных размеров, из дерева, но голова у него была серебряная, а усы золотые. Храм Перуну до возвращения князя не успели построить, а вернувшись, князь велел и совсем прекратить постройку. Сколько жертв приносилось этому идолу! Сколько человеческой крови пролилось перед ним! Почитал князь бога Перуна, все свои военные удачи приписывал ему, и вот теперь… с каким–то недоумением, с каким–то тоскливым чувством смотрел он на идола.

— Полно, Лют, бог ли это? — спрашивал он иногда, пытливо заглядывая в глаза старого кудесника и указывая ему на громадного истукана. — Что–то плохо верю я. Скажет ли он, как жить? Неужели это он создал небо и землю, создал человека?

Ему горько и смешно было от таких дум, хотя видел он, что не смеется Лют.

И сегодня он задавал себе этот вопрос и не мог решить его. Черные, беспокойные думы вихрем несутся в его голове: чего не хватает ему? И слава у него, и богатство, и дружина удалая, храбрая, а мира нет в душе… Тоска беспросветная. И чувствуется, что все это не то, совсем не то, что–то еще другое нужно для жизни.

А тут еще и обида, кровная, жгучая обида примешалась. Едва вспомнит о ней Владимир, так и закипит его сердце.

— Собственной рукой убить преступницу… Пусть ждет, пусть мучится еще… заслужила она эту казнь… — Княже, а княже, что грустишь все? О Рогнеде что ль печалишься? — спросил, входя в гридню, старый Путята. Он уже совсем поседел, но тело его было еще крепко и сильно, а глаза горели отвагой. Воевода сердцем угадал думы князя.

— Рогнеда… нет у меня теперь Рогнеды! Не поминай имени ее!.. Слышишь?! — гневно проговорил князь, поворачиваясь к любимому воеводе. — Сердце я держу на нее… пойду в Лыбедь и — порешу все…

Когда Владимир говорил так, противоречить или советовать что–нибудь было опасно, и Путята теперь не сказал ни слова. Выплыл месяц и бледным, серебристым светом залил храмину.

— Скучно, Путята, — проговорил князь, немного успокоившись, — ничего верного на свете нет! Любовь проходит и изменяет, близкие умирают, слава… что слава? Дым, пар… Пройдут года, и мы умрем так же, как все умирают… а там–то, там что?. за гробом?.. — Он задумался и, остановившись перед окном, грустно смотрел на грозного бога, облитого теперь тоже молочно–зеленоватым светом луны.

Молчал и Путята, не зная, что сказать, чем утешить князя.

— Приходил тут ко мне болгарин, родом с Оки… говорил о своей вере, о своем боге Аллахе, да не люба мне его вера… по сердцу больше греческая вера… тоже странник один заходил… много рассказывал. Да и бабка моя мудрая была, приняла ее… — продолжал Владимир. — Что же, узнать можно… — сказал Путята, Но князь уже махнул рукой:

— Нет, не надо! Никто не знает… ничего не знает… кто скажет, что «там», а без этого… как жить?

Ночь тянулась тоскливая, молчаливая. Наконец Владимир отпустил Путяту… Тот вышел и наткнулся в сенях на Люта.

— Что?.. — спросил старый кудесник, пытливо глядя на воеводу. — С уголька его не сбрызнуть ли?

— Тоскует все, и на Рогнеду гнев держит, и богов хулит… — отвечал Путята, — переменить веру хочет… — Лют усмехнулся.

— Ну это увидим… А вот что, Путята: жертву надо принести Перуну, и ведаешь ли, какую жертву? Человеческой крови хочет Перун…

Он ушел от князя, полный злорадства и темных планов.

А князь все не спал; тосковал, метался в каком–то забытьи, грезил когда–то любимой, а теперь ненавистной женой Рогнедой, убитым братом Ярополком, просыпался, обливался холодным потом и лежал уже с открытыми глазами, словно железными клещами охваченный ужасом.

И еще был один человек в дружине князя, который тоже не спал целыми ночами, тоже тосковал: это был молодой стольник князя Рогдай, потерявший свою невесту, С такими радужными надеждами возвращался он в Киев, так ждал этого дня, когда увидит Светлану, и вот узнал, что Дулеб замышлял зло на князя, был посажен под стражу и умер раньше, чем вернулся князь, а Светлана с тоски бросилась в Днепр и утонула.

Так сказал ему Лют.

Не поверил Рогдай, что любимый боярин умышлял зло на князя; показалось ему, что нечисто тут что–то и все это дело Люта, но ничего он не мог сказать против. А Светлана?.. Светлана потеряна для него навсегда. И оттого тоска была у него на душе. Он не мог разделять общего веселья, старался уйти на берег Днепра и, глядя на его быстрые холодные волны, повторял с тоской:

— Светлана!.. Светлана!..

На другой день на городской площади собралось вече. Точно стон бушующего моря, стоял беспорядочный гул. Толковали на вече, что бы угодное сделать князю за то, что он взял землю ятвягов, чем отблагодарить богов.

Наконец Лют выступил вперед, и толпа затихла. Лют стоял на возвышении. Его лицо с развевающимися от ветра клочьями седых волос было страшно и сумрачно, и что–то зловещее слышалось в звуках его голоса, когда он заговорил.

— Граждане киевские, слушайте волю богов. Великую милость послал нам Перун, дал победу над ворогами нашему князю и великой жертвы хочет он: отрока или девушку принесем в жертву Перуну… Вот бросим жребий, на кого упадет, того и отдадим Перуну. Любо ли вам?

— Любо! Любо! — загудела толпа.

● Тогда бросим жребий!

Лют сам бросил жребий, и над затихшей площадью снова прозвучал его голос:

— Иоанн, сын Феодора варяга! Такова воля богов! Словно всколыхнулась вся площадь, словно ринулась куда–то вся масса народа, и понеслось по толпе:

— Иоанн, сын варяга… Давайте сюда варяга! Голос Люта заставил всех умолкнуть:

— Пусть старцы выберут кого–нибудь и пошлют за варягом, а мы подождем.

Начались шумные выборы, и через несколько минут ватага молодежи мчалась по улицам Киева к дому варяга.

Давно уже жила Светлана в доме Феодора. С неделю прохворала она после пережитой тяжелой ночи, потом поправилась.

Вахрамеевна была при ней неотлучно, и когда бы девушка ни открывала глаза, она всегда видела перед собой сморщенное лицо старушки, полное любви и сострадания к ней.

— Мамушка, родная моя… Где батюшка? Может, знает боярин. Допроси его, — в тоске спрашивала она у кормилицы. Но на этот вопрос старушка не могла ответить. Молчал и Феодор; молчали и все в его доме. Часто подходил боярин к изголовью девушки, называл ее ласковыми, нежными именами, рассказывал, как спас ее тогда, и прибавлял при этом:

— Это не я, не мы, это Господь тебя спас… Христос, Которому ты молилась, тебя услышал. Помни это, Светлана!

Девушка и сама помнила и знала это, а Вахрамеевна только и ждала дня, когда можно будет наконец и ей стать христианкой.

— Верую я, боярин, как же не веровать? Только ваш Бог и спас мою ласточку… Только Ему Одному я и служить хочу.

И ждала как праздника того дня, когда можно будет увидеть священника христианского, отца Адриана.

Все в доме варяга относились к обеим женщинам с любовью и лаской.

В какой–то совершенно новый мир попала Светлана. В маленьком домике Феодора так все было не похоже на то, что она видела у отца. Пиров и собраний у него не было. Правда, приходили к нему друзья, но они или пели гимны в честь Христа, или говорили о своей вере, или молились за князя Владимира, чтобы Бог просветил его разум. И все они были дружны между собой; все, как родную, приняли и Светлану.